В начале лета я вернулся из Петербурга в име­нье. Прожив целую зиму в столице, я не чувствовал ничего тревожного — чего-либо такого, что указыва­ло бы на близость или возможность войны. Петербург жил обычной жизнью, газеты тревоги не били, и да­же такие люди, которым многое дано было знать, войны не предчувствовали. Припоминаю только один случай, когда в университетской канцелярии, где мне надо было получить справку, встретился я с хорошо мне знакомым студентом Тихоновым, который очень озадачил меня, заявив мне вдруг самым решитель­ным тоном:"Бросьте все это, теперь нужно другое, надо готовиться к войне с немцами - это наверное". Слова эти были настолько для меня внезапны и на­столько не вязались с окружающей действительно­стью, что я не обратил на них никакого внимания. Тихонов участвовал уже добровольцем в Японской войне в рядах Дагестанского конного полка, был на­гражден солдатским Георгием и в университет при­ходил иногда в черкеске, которая ему очень шла. Не­смотря на свою русскую фамилию, он был по типу своему настоящим кавказцем и даже говорил с неко­торым акцентом. Часто потом мне вспоминались его слова и я не мог понять, откуда он так правильно учуял надвигающуюся войну.

Через некоторое время я должен был по хозяйст­венным делам тронуться в Тургайскую область, с расчетом пробыть там почти все лето. Хорошо помню, как на железнодорожной станции Кинель я купил га­зету, и первое, что мне бросилось в глаза, было Са­раевское убийство австрийского наследного принца Франца-Фердинанда. Сообщалось об этом коротко и никаких выводов из этого не делалось.

Кстати сказать, это была последняя свежая газе­та, которую я имел возможность прочесть, удаляясь в Тургай, т. к. все новейшие шли за мной следом, а удаляясь в глубь степи я и совсем порывал всякую связь с культурным миром.

Прошло несколько недель с тех пор, как я блуж­дая по степи, испытывал на себе действие нестерпи­мой жары, а по ночам не знал, как защититься от укусов комаров. В конце концов, мне пришлось отпра­виться на станцию Эмба, и здесь, проспав одну ночь, я проснулся совершенно больным. Меня трясла ли­хорадка и был сильный жар. Очевидно, я получил одни из видов туркестанской лихорадки, распространенной в степи. Приглашенный мною железнодорожный врач покачал головою и сказал, что мне нужно временно покинуть зтот край, переменить климат, иначе лихо­радка меня не оставит.

Нечего было делать, приходилось прервать мою работу в степи и ехать в родителям в именье.

Худым, слабым и больным вернулся я в Полибино. Прошло уже с неделю после моего возвращения из Тургая, а я все еще чувствовал большую слабость и большую часть дня проводил на балконе, беседуя с отцом, рассказывая ему подробности своей поездки.

Во время одной из таких бесед, отцу подали пись­мо от брата Саши, бывшего в то время на кавалерий­ском сборе около Симбирска. Брат писал письма ред­ко, и поэтому его письмо явилось событием необыкно­венным. Отец вскрыл письмо и, пробежав его, сказал мне с большим удивлением:"Саша просит приехать повидаться с ним. Не могу понять, в чем дело". Мы делали всевозможные предположения, но так и не смогли понять причины этой просьбы. Но в тот же день внезапно приехал из своего имения мой стар­ший брат и передал отцу телеграмму от Саши, в ко­торой он просил отца и мать приехать в Самару про­ститься с ним. При этом старший брат, бывший в то время уездным предводителем дворянства, сооб­щил, что он получил бумагу с предписанием никуда не отлучаться.

"Война", — пронеслось у меня в голове, и, через несколько минут, мы, обсудив все ее признаки, ни­сколько в этом не сомневались. Решено было, что я отправлюсь в Самару немедленно, а родители поедут туда же утром, чтобы не слишком утомляться ночным переездом.

Быстро собравшись, я вместе с братом покатил на его автомобиле на станцию. На рассвете пассажирский поезд, в котором я ехал, был задержан на ка­ком-то полустанке и должен был простоять там не­сколько часов. Оказалось, что производилось измене­ние расписания поездов согласно мобилизационному плану. Часов через пять наш поезд тронулся и при­был в Самару уже по новому расписанию. В городе уже знали, что Александрийский гусарский полк при­был экстренно из Симбирска и теперь грузится в по­езда на военной платформе. Это же подтвердили мне встретившиеся в городе офицеры, которые спешно покупали себе необходимое в дорогу. Я поехал на из­возчике к военной платформе, находящейся на пу­стыре близ города, и еще издали заметил там необык­новенное движение. Эскадроны вводили в вагоны рас­седланных коней, подвозили на фурах сено и овес, вкатывали на открытые платформы повозки и дву­колки.

Первым грузился весь эскадрон Ее Величества, в котором служил Саша, и половина 2-го эскадрона. Саша очень обрадовался моему приезду. Он уже по­терял надежду увидеть кого-нибудь из своих.

Война была у всех на языке, но все было основано на догадках, и никто ничего не знал точно. Го­ворили. что это только демонстрация, и что, может быть, на этом все дело кончится. Не знали даже в ка­кую сторону полк будет направлен — на запад или на восток. Некоторые делали предположение, что по­шлют на китайскую границу. Погрузка, однако, про­изводилась быстро, и эшелон был готов к отправке го­раздо раньше, чем требовалось по расписанию. И Са­ша, и я — мы оба волновались за родителей, кото­рые могли легко опоздать и приехать после отбытия эшелона.

Но вот мы увидели издали их и устремились к ним навстречу. Старики были очень взволнованы. Мы все вошли в офицерский вагон и сели отдельной группой. Тут же сидели и другие провожающие — жены, дети, родственники, хорошие знакомые. Вскоре мать вышла из вагона и пошла вдоль вагонов эшелона. Двери вагонов были открыты, лошади мирно жевали сено, гу­сары сидели в дверях, свесив ноги, или бродили по платформе. Проходя мимо вагонов мать благословля­ла их небольшой иконкой, всегда находившейся при ней. Многие гусары, подбегая к ней, просили благо­словить и их: "Барыня, благослови и меня!''- слыша­лось с разных сторон. Она шла тихо вдоль вагонов и тихо шептала: "Господи, спаси и сохрани всех лю­дей и всех лошадей их".

Из офицерского вагона вышли на платформу офи­церы и провожавшие их. Приближались последние минуты. Уже появился офицер, заведующий передви­жением войск в красной фуражке и передал началь­нику эшелона, ротмистру Готгарду Федоровичу Беккеру, пакет, который oн должен был распечатать в пути. Подали паровоз и прицепили его на запад. На­чалось прощанье. Старики крестили, целовали Сашу. Прощались и другие провожающие. Очень тронул ме­ня ротм. Беккер, который подошел к моей матери и сказал: "Уж благословите и меня, Екатерина Васи­льевна, вместо матери". Мать перекрестила и его. Затрубила "посадку" труба, и поезд стал медленно дви­гаться вдоль платформы. Старики долго глядели ему вслед. А уж подавали следующий эшелон на нагрузку.

Было совсем темно. Я отправил родителей в гости­ницу, где они должны были отдохнуть, чтобы завтра же ехать обратно. Сам же я отправился на вокзал, чтобы ехать в деревню с утренним поездом. Я чувст­вовал, что и сам буду призван из запаса и потому спешил домой. Пришлось долго ждать. Сидя в буфе­те, я пил чай и наблюдал за окружающей обстанов­кой, столь резко изменившейся. Внимание мое при­влекла группа немцев, сидевших за отдельным столи­ком в буфете. Все они были немецкими подданными, и некоторых из них я знал. Тут был владелец мака­ронной фабрики Кеницер, хозяин спортивного мага­зина Нейман и кто-то еще. Они были очень взволно­ваны и, разговаривая, сильно жестикулировали. А мимо вокзала проходили эшелон за эшелонами — на запад двигались все новые и новые части.

Я подошел к немцам и заговорил с ними, как бы не видя ни в чем ничего особенного, В разговоре, как бы успокаивая их, сказал, что это только демонстрация, и что войны, Бог даст, не будет. На это Кеницер возразил мне, горячась:"Да разве Германия простит такую демонстрацию, когда на мобилизационных бланках всюду, во всех падежах, склоняется слово весь — всех, все, всем и т. д. Это полная, а не ча­стичная мобилизация... Этого Германия не простит". 

— Ого, подумал я, какой тон...

Скоро с грохотом подкатил пассажирский поезд на Уфу и я, забравшись на верхнюю полку 2-го клас­са, заснул, как убитый.

На моем столе я нашел мобилизационный конверт, где значилось, что я призываюсь из запаса с назна­чением в распоряжение местного уездного воинского начальника и далее на охрану железнодорожного мо­ста через Волгу около Сызрани. Приходилось доста­вать из сундука офицерскую форму, чистить ее и го­товиться к отъезду в наш уездный город Бугуруслан.

На следующее утро покатил на тройке в город. По дороге приходилось обгонять бесконечные обозы. Вез­ли в воинское присутствие призываемых из запаса солдат, а также вели лошадей для сдачи воинской комиссии. Стоял июль месяц. Всюду в полях поспел хлеб, нужно было убирать его, и мобилизация в такое время была особенно тяжела для населения.

Старший брат мой был уже в Бугуруслане. Я за­стал его у него на квартире при воинском присутст­вии. Комиссия по приему запасных чинов заседала с утра до ночи. Я явился воинскому начальнику и принял участие тоже в комиссии, где выдавали кор­мовые деньги лицам освобождаемым от призыва и возвращающимся по домам.

Мне очень не нравилось назначение меня на ох­рану волжского моста, и я просил воинского началь­ника походатайствовать перед губернским воинским начальником о перемене назначения. Мне хотелось попасть в 5-й гусарский Александрийский Ее Вели­чества полк, где я отбывал повинность, который стал 

для меня с тех пор родным. В его рядах хотел я уча­ствовать и на войне. 

Полковник был очень любезен и тут же написал обо мне в Самару, но оттуда пришел категорический отказ. Тогда мне на помощь пришел один из молодых помощников, корнет запаса Усаковский, который написал своему отцу генералу в Петер­бург и просил сообщить ответ телеграммой. Генерал Усаковский служил прежде в Главном штабе и пото­му имел там большие знакомства.

В ожидании ответа, я назначен был в комиссию по приему лошадей от населения. Комиссия эта засе­дала на площади у пожарной каланчи и состояла из членов земской управы, ветеринарного врача, меня, как представителя от военного ведомства, и обшир­ной канцелярии, взятой временно из земской управы. В помощь комиссии назначены были также опытные барышники, которые должны были предупреждать, если замечали какой-нибудь недостаток в лошади. Это было мне по душе. Прежде всего я любил конное де­ло и рад был видеть лошадей в таком огромном коли­честве, а, кроме того, время, за таким горячим делом, проходило быстро, и я чувствовал, что ожидая ответа из Петербурга, делаю нужное, полезное дело.

В душном городе жара стояла нестерпимая. При­ем лошадей начинался с раннего утра и тянулся без перерыва до семи часов вечера. Члены комиссии тут же под пожарным навесом пили чай и ели бутербро­ды, а лошади все тянулись и тянулись мимо стола. Мужики чинно подводили своих коней и, видимо, мало волновались, возьмут их или нет, т. к. цены за лоша­дей казной были назначены высокие.

Были, конечно, и разные случаи при этом. Помню, как один сельский батюшка обращал мое внимание на то, что его кобылица хромает на заднюю ногу и не пригодна поэтому для военной службы. "Хорошо", — говорю, — "батюшка, посмотрим, увидим". Стат­ная серая кобыла была принята к большому удоволь­ствию зрителей. Вспоминаю еще и такой случай. Под­вели прекрасных лошадей кн. Голицына из имения Поповки. Лошади были удивительные, одна другой краше — темно-гнедые в яблоках. Впереди них шел управляющий кн. Голицына и, подойдя ко мне, подал мне письмо. Я отлично понимал, что за письмом этим смотрели сотни глаз. Я взял письмо и, не распечаты­вая, передал в комиссию. Ознакомившись с содержа­нием, председатель комиссии огласил его на всю площадь. Князь Голицын просил комиссию принять двенадцать лучших коней в дар, отказываясь от пла­ты за них. Рабочие повели красавцев мимо комиссии, и большинство их было принято в конницу. Это были выездные кони Голицына, особенно легки и изящны были пристяжные. В толпе выслушали это оглашение с большим удовлетворением. Конечно, нашлись и та­кие, которые добавили:"Что ему, князю-то, у него много всего". Я был рад за него, что сделал он хоро­шо. Да и что за корысть — получить по 250 рублей за этих тысячных красавцев.

Когда подводили наших лошадей, или лошадей наших родственников, я временно устранялся от приемки и просил комиссию принимать оез меня. Это, видимо, особенно нравилось окружавшим площадь му­жикам. Уж потом, когда я вернулся к родителям, мать рассказывала, что к ней заходили крестьяне, возвращащиеся из города и говорили:"Твой-то боль­но хорошо принимает, орет на всю площадь, порядок держит, но все у него по совести, никому не мирво- лит".

А поорать, действительно, пришлось сильно, ина­че беспорядок, только бы тормозил дело. Глаз как-то так наметался, что сразу видели недостатки прибли­жающейся лошади, и можно было безошибочно кричать "брак", и какой именно; или "принята", и куда именно — в кавалерию, артиллерию или обозы. Да­же годы удавалось почти верно определять по наруж­ному виду, проверяя себя беглым осмотром зубов. Ве­теринар, подходил, осматривал лошадь, но почти все­гда соглашался со мною.

Мои ассистенты, барышники, были в восторге и говорили: "Вот, если вы вернетесь с войны, надо с вами дело иметь". Вечером я спрашивал их, много ли я ошибся за день и много ли принял дряни. На это они, божась, уверяли, что осечки не было, и все было принято правильно. Не могли они мне только про­стить принятого мною серого коня, и вовсе не потому, что он в обоз не годился, а только оттого, что принад­лежал он такому же барышнику, да еще нелюбимо­му ими, Антошке, который сам заплатил за него 60 рублей, а теперь без труда выручил за него 120 руб­лей — ровно вдвое. Вот этого и не могли они мне простить, что с.... с.. Антошка, улыбаясь, положил се­бе эти денежки в карман.

Приняли мы за этот день много лошадей — око­ло пяти тысяч. Как только ноги выдерживали это сто­яние на солнцепеке. Вечером же, по моему настоя­нию, канцелярия до поздней ночи писала квитанции в казначейство для уплаты денег за принятых лоша­дей. Имея квитанции на руках, крестьяне могли ра­но утром получать деньги и без задержки ехать до­мой, где ждала их горячая летняя работа. Канцеля­рия пекла квитанции, как блины, а я подписывал их и выдавал через окно ожидавшим крестьянам.

Интересно отметить, что во время этой мобилиза­ции, в нашем уездном городе Бугуруслане, работали в комиссиях три брата Карамзина. Старший брат Николай, как предводитель дворянства, председа­тельствовал в воинском присутствии по призыву за­пасных солдат; мой второй брат, Сергей, по особому назначению от земства, принимал на одной из площа­дей города телеги и сбрую для военных транспортов. Цены тоже были довольно высокие, и брат принимал очень строго. Он даже создал около места приемки своего рода починочные мастерские. Явились город­ские шорники, которые исправляли, за счет владель­цев, принимаемую сбрую и даже поставляли совер­шенно новую из своих мастерских. Плотники чинили телеги, а кузнецы подтягивали шины и крепили же­лезо.

После окончания приемки лошадей мне пришлось отправить их в Самару. В мое распоряжение были присланы все призываемые из запаса кавалеристы, и я с ними грузил лошадей в вагоны и направлял к губернскому воинскому начальнику. Среди явивших­ся кавалеристов мое особое внимание обратил на се­бя красавец унтер-офицер л.-гв. Гродненского гусар­ского полка, прибывший на призыв в полной парад­ной форме. Я назначил его старшим и под его ко­мандой отправил лошадей.

Так за этой работой прошло несколько дней. Война была уже объявлена. Как рассказывали мне по­том, наш полк узнал об этом в пути, когда эшелоны достигли уже Вязьмы. К этому времени пришел от­вет из Петербурга. Главный штаб назначал меня в Александрийский гусарский полк, отменяя мое преж­нее назначение в охрану волжского моста. Я был в восторге. Это все чего я хотел — быть с дорогим мне полком во время войны.

Время терять было нечего. Нужно было ехать про­щаться с родителями. Я заказал для себя лучшую тройку земскому ямщику Антипову и вечером, когда свалил жар, помчался в Полибино. Отмахав 35 верст, я был уже к ужину дома. Конечно, родители были взволнованы предстоящей разлукой, но старались не показать вида и только окружали меня своей нежно­стью и заботами. После ужина мы долго не расходи­лись и, сидя в большой гостиной, говорили о войне, столь внезапно обрушившейся и перевернувшей мир­ное течение жизни. Помню, что большая приподня­тость всех чувств не давала возможности предавать­ся анализу того, что испытывал я, расставаясь с близкими мне людьми и родным домом. Что-то без­удержно влекло туда — в эту полную неизвестность, что-то торопило двигаться, как можно скорее, как бы боясь опоздать туда, куда стягиваются все русские люди, куда уже подходит и родной полк.

Утро прошло в быстрых сборах. Старики мои с осторожностью, чтобы не обратить на себя внимание, старались быть как можно больше около меня. Потом все собрались к утреннему чаю и поданному одно­временно завтраку, а в это время приказано было уже запрягать лошадей. Потом отец и мать благословили меня, при этом мне была дана небольшая иконка, бывшая на Карамзиных в войне 1812 года. Тут мы крепко поцеловались. Они старались сдержать свои слезы, да и я с трудом их сдерживал. Просили меня беречь младшего брата Сашу и чаще писать им обо всем. Затем вышли в прохожую, куда сошлись не только все наши домашние, но и вся наша дворня. Прощаясь со всеми, вышел я на крыльцо и сел в экипаж, Тихо двинулась тройка, осеняемая крестами стоявшей на крыльце матерью.

С ночным поездом двинулся я из Бугуруслана и, прибыв в Самару, явился губернскому воинскому на­чальнику. Генерал принял меня сурово и недруже­любно. Он был очень недоволен моими хлопотами о назначении в полк и что-то ворчал себе под нос. Вы­ходило так, будто я маменькин сынок, который поль­зуется протекцией и куда-то лезет, а из-за этого он должен переписывать бланки по сорок раз... В конце концов все было устроено, и я, простившись с Сама­рой, поехал дальше в Москву.

В дороге все та же, взбудораженная войной, Рос­сия. На станциях плач провожающих. Помню, как я стоял на площадке вагона и с волнением смотрел, как молодая баба крепко охватила за шею своего мужа, красавца-гвардейца. Он сам был очень взволнован и еле удерживался от слез, но старался ее успокоить и вырваться из ее объятий. Она же плакала навзрыд и судорожно за него хваталась. Я стал ее утешать, и она начала меня переспрашивать: "Господин офицер, правда он скоро вернется назад?" — Ну, конечно, вернется, уверял я. В то время ведь никто не верил, что война так затянется, и все думали, что к Рождеству все кончится. Часто потом мне вспоминался этот чернобровый молодец в форме Варшавской пехотной гвардии, с желтым лацканом...

В Москве начало войны сказывалось во всем, и го­раздо более, чем где-либо. Я спешил закупать всe нужное, но это было нелегко, т. к. многого уже нель­зя было достать. Мне пришлось взять плохонькое офи­церское седло, в малоизвестном магазине, которое имело низкопробный вид и было для меня мало. При­казчик советовал взять его, т. к. через несколько ча­сов я мог бы не застать уже и его — так велик был спрос на военное снаряжение. Портные шили все на­спех. В магазине офицерских вещей Живаго я купил себе шашку. Сам старик Живаго выбирал ее и, погла­живая синюю сталь, говорил: "Ничего, сталь отлич­ная, у нас таких не было, когда мы со Скобелевым на турку ходили..." К вечеру следующего дня все мною заказанное было готово и уложено.

В этот день состоялся торжественный въезд Госу­даря по случаю объявления войны в Москву. Гово­рят, встреча его была очень многолюдная, и народ был настроен восторженно. Сам я не смог участвовать в этом из-за моих хлопот. Рассказывали также, как протодиакон Розов читал манифест на Красной пло­щади с Лобного места, и как слышно было на всю пло­щадь от слова до слова.

Слышно было, что Государственная Дума громад­ным большинством проголосовала отпуск кредитов на войну. При этом левые элементы, голосовали за это, уверяя что война есть лучший путь к революции, и что поэтому они ее поддерживают.

По просьбе моей матери я поехал навестить ее духовника, старца Аристоклия, который был настоя­телем подворья Афонского Пантелеймоновского мо­настыря и был известен своей святой жизнью и боль­шой одухотворенностью. Она хотела, чтобы старец благословил меня на войну. Когда я вошел в его ке­лью, старец сидел около стола с слегка прикрытыми глазами и тихо перебирал четки. Лицо его и вся его фигура выражали собой торжественную тншнну и ка­кой-то великий покой. В углу комнаты, на столе сто­яли большие иконы и около них много маленьких об­разков, а перед ними горели лампады.

Я передал ему поклон моей матушки и просил благословить меня на войну. "Садитесь",- сказал он и, после некоторого молчания, спросил:"Ну, что теперь в миру-то говорят?" 

— Да что, батюшка, говорят, что война будет недолгая — может быть, и кровопролит­ная, но, думают, что к Новому году всему будет ко­нец. 

Старец слушал меня, перебирая четки и, тихо вздохнув, сказал: "Так они в миру-то думают, а я вот что тебе скажу. Мир не знал такой кровопролит­ной войны, как эта; сколько людей-то погибнет. Да и тянуться она будет долго... А и потом-то — что бу­дет..." 

Затем он благословил меня иконкой, дал мне просфору и, обмакнув кисточку в св. масле, помазал меня им крестообразно от лба до подбородка и от уха до уха. Сашу брата он благословил заочно и дал для него тоже иконку. Я просил его помолиться за нас и простился.

Кроме того, митрополит Московский Владимир прислал мне через мою крестную мать серебряный крестик с вложенной в него частицей Креста Господ­ня. Крест этот я носил, не снимая, всю войну.

Из Москвы на Варшаву я трогался с Алексан­дровского вокзала. На нем все особенно носило этот военный характер, которым была в то время насы­щена вся обстановка. На перроне были много дам и девиц, которые пришли провожать всех отъезжающих на фронт. Они протягивали офицерам букетики и же­лали успеха. Получил и я небольшой букетик. В ва­гоне 2-го класса были одни офицеры. На этот раз я мог быть спокойным зрителем всего того, что твори­лось вокруг, всех сцен проводов, восторженных кри­ков провожавшей нас Москвы. Наконец, последний звонок, и поезд двинулся при громких криках "ура". Москва провожала сердечно и махала вслед нам пла­точками, а поезд мчал нас вдоль той самой дороги, по которой когда-то двигался в Россию и обратно На­полеон.

Выйдя из вагона на станции Седлец, я мог наблю­дать солнечное затмение. Воздух принял какой-то бу­роватый оттенок, и днем наступили сумерки. Одним словом — солнце померкло, Я воспользовался закопченым стеклом, любезно переданным мне начальником станции, и наблюдал за ходом затмения. Оно было до­вольно значительным и стало рассеиваться тогда, ко­гда мы уже были в пути. Но вот и Варшава с ея особым, свойственным ей лицом, столь отличным ото всех русских городов. Я остановился в какой-то не очень большой гостинице, где получил отличный номер. Быстро, приведя себя в порядок, отправился в цитадель к коменданту города Ва­ршавы для наведения справок о маршруте полка. Там, после всевозможных проверок моей личности, что было сове­ршенно необходим ввиду большого количества всяких подозрительных лиц, мне дали нужную справку. Я должен был ехать по узкоколейке до уездного ropoда Гройца и там мог получить дальнейший маршрут. Вернувшись в гостиницу, я узнал, что поезд на Гройц "по колейке", как говорят поляки, пойдёт только утром. Я заказал себе ванну и, после неё, хороший ужин, а сам отправился в город за кой-какими покупками. В это время я курил, и поэтому одной из главных забот моих было запастись табаком. На всякий случай купил себе и трубку, которую прежде никогда не курил. Варшава мне понравилась, но, к сожалению, со мной не было никого, кто бы мог её мне показать. Видел только мельком, и то, езжая на "пароконном". Оставшись у себя в номере, я написал письма своим старикам и в Москву, своей крестной матери, потом принял ванну и переоделся во всё чистое. Только теперь, подойдя к трюмо, я увидел, как я сильно похудел. Снача­ла меня изнуряла лихорадка, а потом, едва от неё оправившись, я был охвачен полосой усиленного движения и напряжённой работы. В сутолоке последнего времени трудно было заглянуть в себя самого и определить, что творилось внутри, что чувствовалось и что переживалось. Всё делалось без раздумья, потому что так было надо, потому что раздумывать не было времени. И вот теперь, сидя в гостинице и готовясь ото­рваться от жизни в мирных условиях, стал на пороге края, охваченного войной, как-то невольно я перешёл от своего наружнаго к внутреннему. Там все было тихо и покойно. Но тишина эта была далека от сонного безразличия, далека была и от ухарского бесстрашия. Тихо было от сознания, что в данной обстановке, которая возникла не по моей воле, я сделал все от меня зависящее и сделал это правильно. Так говорило мне мое внутреннее чувство. Не было позёрства, не было ощущения геройства или какого-либо иного болезненного проявления, но внутри все было исполне­но покорностью воле Божьей. Я принимал войну, как боль­шое бедствие, но я знал, что долг требует участия в ней. Какая-то необыкновенная легкость наполняла меня. Чувство­валось тоже, что бывает у поправляющегося после тяжкой болезни, или у очищенного исповедью и Св. Причастием. Нево­льно мелькнула мысль, что подобные ощущения должны были охватывать христианских мучеников перед выходом их на арену. Во всем, что бы ни случилось, полагался я на Бога и верил в Его заступление. Сколько раз потом во вре­мя войны мне вспоминалось чувство, переживаемое тогда:в гостинице, и становилось порой горько за то, что я допускал искажениe этой правильной, чистой линии, подходил к делу не так, утрачивал строгость к самому ceбе. Но слава Богу за то, что Он дал возможность подойти к войне так, как было надо. Поужинав, я рано лёг спать, попросив разбудить меня к утреннему поезду на Гройцы. В 7 часов утра я уже сидел в маленьком вагоне и двигался дальше. Все пассажиры были из местных жителей, выходящих или на ближайших к Варшаве остановках, или направляющихся до последней станции, ку­да поезд ещё допускался. Некоторые из них только вчера прибыли в Варшаву из этих же мест и были полны слухами и рассказами о происходящем в районе, где переплетались и русские, и гер­манские части. Среди всех этих пассажиров только я был военный и к тому же ничего не знавший том, что творится впереди. Я прислушивался к малопонятному мне языку, переспрашивал соседей и мог составить себе очень сму­тное представление о действительности. В роазговоре поляков часто повторялась имя генерала Новикова, который тревожит немцев под Кельцами и не дает им покоя. Я сра­зу понял, что речь идёт о начальнике 14-й кавалерийской дивизии генерал-лейтенанте Александре Васильевиче Новикове, который ещё так недавно был в Самаре командиром бригады, в которую входил Александрийский гусарский полк. Потом оказалось, что никаких особенных дел у 14-й кавалерийской дивизии там не было, а происходилa обычная разведка и небольшия стычки. В Гройцах я легко нашел квартиру уездного начальника. Самого уездного начальника я застал уже на боевом поло­жении, одетым с ног до головы в "хаки", в высоких сапогах со шпорами. С видом, по крайней мере, командующего армией, он склонялся над огромной картой, разложенной на столе, и делал какие-то пометки: "Вот тут у меня выдви­нута 14-я кавалерийская дивизия, тут начинает действовать ваша 5-я и т. д." Меня он встретил очень радушно. Рассказал, что наш полк, прибыв походным порядком из под Варшавы, останавливался на дневку в Гройцах, что он устроил ужин для офицеров полка и что до сих пор он вспоминает приятно проведённое время в офицерской среде. Многих офицеров называл по именам и отчеству. Он мне сказал, что по его точным сведениям 5-я кавалерийская дивизия стоит сейчас в Новом Месте на реке Пилице и производит разведку, что расположена дивизия не очень да­леко от него, и что к вечеру я буду там. Отобедав у любезного начальника уезда, я взгромоздился со своими вещами на жидовскую фypy, запряженнуо двумя кля­чами, и двинулся по дороге на Новое Место. Мой тощий, длин­ный возница, напоминавший Янкеля из Тараса Бульбы, погонял своих одров, и мы подвигались вперёд, хотя и без большой стремительности, но всё же довольно заметно. Часа череэ два пути, подъезжая к одному лесу, я заметил на его опушке солдата. Подъехав ещё ближе, я уже разглядел хорошо мне знакомую форму Александрийских гусар. За деревьями показались фуры, лошади, кухни и всюду снующие гусары. Это был полковой обоз 2-го разряда. Через минуту я уже спрыгнул с фуры и обозный унтер-офицер Варламов отрапортовал мне всё, что надо было о расположении полка. На моё счастье, в штаб полка отправлялся на бричке полковой делопроизводитель Левчук, и я мог продо­лжать дорогу вместе с ним. Поэтому я немедленно рассчитался со своим Янкелем и принялся разбираться в:своих вещах. Все более нужное я откладывал в одну сторону, а вещи не первой необходимости складывал в чемодан, кото­рый оставлял в обозе. С собой я брал очень немно­гое, с таким расчетом, чтобы в ее могло поместиться в перемётные сумки седла. Вьюка у меня не было. Взял я одну смену белья, маленькую кожаную подушку и плед. В передние же сумки - в одну все умывальные и бритвенные принад­лежности, в другую - курительные запасы папирос,табака для трубки и трубку. Варламов принял на хранение чемодан, и с вещами всё было кончено. Тем временем запрягли бричку для Левчука, и мы с ним тронулись дальше. Теперь я мог считать себя присоединившимся к своим, так как до Нового Места оставалось только 15 верст и я ехал уже на полковых лошадях. В. А. Карамзин