А. А. Карамзин. Глава из трилогии ”Карамзины. Фамильная хроника." Журнал "Грани" №187. Часть 2.
 А. А. Карамзин Сергей Александрович Сергей Александрович родился 10 июня 1883 года в родовом имении Карамзиных — Полибино. Восприемниками его были дед, Василий Александрович Хотяйницев, и его дочь, Любовь Васильевна. С годовалого возраста все стали замечать у мальчика первоначально чуть приметное искривление спины, затем превратившееся в горб, все увеличивающийся. Ездили в Москву и Казань к профессорам, но ничто не давало надежд к излечению. В то время славился некий старец Кузмич — не следует смешивать со старцем Федором Кузмичем, жившим в Томске — лечивший травами. В память о нем осталось название целебной травы, открытой им — Кузмичева трава — Эфедра. Возили и к нему, но тоже безрезультатно. Мальчик оказался слаб здоровьем и золотушен, а бесконечныя обследования докторами, все новыя и новыя методы лечения, были для него мучительны. Наконец, мама, измучившаяся переживаниями за ребенка, молясь и уповая на Бога, оставила всякия дальнейшия опыты лечения — сняла твердый, исправляющий спину, корсет, но изнурявший больнаго сына, и решила укрепить и физически развить его свободными движениями, целебным степным воздухом и кумысом. В значительной степени на это решение матери повлиял совет нашего уезднаго доктора Блинова. Вскоре принятый режим оказал самое лучшее действие на весь организм Сережи. К двенадцати годам брат настолько окреп, что ездил верхом, не отставал от сверстников в играх и беготне. Но от золотухи, также излеченной, осталась, однако, на всю последующую жизнь болезнь ушей и довольно сильная глухота. Горб, внешне заметный, не влиял на утесненныя им органы, мальчик не жаловался ни на сердце, ни на легкие. Бегал он быстрее всех, руки, и особенно кисти, были как железный, и с борзыми он неутомимо скакал целыми днями по степи, не слезая с лошади, а с шестнадцати стал охотиться и с ружьем... По причине физических недостатков Сережи, особенно глухоты, и боясь надсмешек над горбом, а также, что жизнь в городе вновь разстроит его здоровье, родители решили дать ему домашнее образование, пригласив в имение учителя. Он и подготовил его к сдаче экзамена на аттестат зрелости. Но настоящей страстью брата стала псовая и ружейная охота. Когда братья и сестры, кроме меня, за малолетством, уезжали в Москву учиться, Сережа всю осень проводил на охоте. К Рождеству он, правда, уезжал в Москву провести праздники и, пробыв там еще месяц, возвращался в Полибино. Его учителем борзой охоты стал дядя Боря, перенявший эту сложную премудрость от своего двоюродного брата Александра Ивановича Еселева, сына тетки Марии Александровны. Александр Иванович на всю округу славился выведенным им типом борзых и считался до тонкостей знающим традиции псовых охот и правил их устройства. Все собаки после смерти Еселева достались дяде Боре, а он, продолжая выводить еселевскую породу, снабдил собаками Сережу. Дядя Боря и Сережа стали неразлучны и вместе насчитывали до двадцати кобелей. Около них по осени собирались охотники, не имеющие своих собак, а также опытныя псари из бывших Еселевских. В Бугурусланском уезде из помещичьих охот еще крупная была у Куроедовых, а остальные любители держали по своре — тройку или пару. В соседнем Бузулукском уезде славились охоты Кошкаровых, Ждановых, Стобеусов, Паздюниных. Сережины кобели Встречай, Терзай, Шайтан, Хапай, Пальма, Змейка, Нахал отличались резвостью и поимкостью и брали волка, вцепляясь ему в шею. Охотничий конь Рыжко, купленный у башкира за двадцать пять рублей, был действительно изумительной лошадью, не имевшей себе равных по качествам, требуемым псовой охотой. Башкирской породы, невеликий, но правильного сложения, округлых форм, как говорили деревенския любители, "весь комком”, с прекрасными сухими ногами, ярко рыжей масти с проточиной на храпке и короткими челкой и гривой, Рыжко был складен и наряден, резв, не отставал от борзых и обгонял крупных верховых лошадей. К тому же, поворотлив, никогда не затаптывал собак, пересекавших ему дорогу под самыми ногами, увлеченных в скачке за зверем. Как и большинство охотничьих лошадей, Рыжко любил собак, между ними наблюдалась дружба, которой пользовались для удержания собак дома в сборе, чтобы выехать поутру на охоту. Рыжко привязывался на недоуздке в открытом пристрое к конюшне, из чего борзыя делали, как мне думается, заключение: "Завтра охота” и, не отходя от лошади, тут же располагались на ночлег. Первым псарем у брата Сережи был кислинский Гаврила. Кислинский — значит житель деревни Кислы, образованной карамзинскими крепостными после освобождения крестьян. Натаскан на охотничьи дела самим Александром Ивановичем Еселевым, а это само за себя говорит, что стал он знатным охотником. Знавшия его господа, в затруднениях решить вопрос, куда гнать какой колокол, приглашали на совет Гаврилу. Жил Гаврила, не разводя хлебопашества и двороваго хозяйства. Содержал огород, небольшой засев, по двору бродили корова, саврасый мерин и несколько кур "барскаго породистаго племя” и один или два борзых кобеля. С наступлением осени Гаврила переселялся к господам в их охоты, оставляя все свое имущество и нехитрое хозяйство на попечение соседей. Прибыв к господам, он становился желанным гостем, кухонным пансионером и завсегдатаем. Получал при этом хорошего скакуна, седло, собак и рацион водки, о которой непременно напоминал, если господа забывали. Саврасый мерин отправлялся в барский табун на пастбище, а при себе оставлял лишь заветныя вещи, памятныя подарки: кинжал, одобренный "самим”, под этим разумелся Александр Иванович Еселев, арапник Тимофеевой работы и трубка с кисетом, принадлежавшия барину Михаилу Александровичу Уварову. Тот приезжал лет десять тому назад на охоту из Сызранскаго имения Тепловки, а при разставании, вынув из кармана свою трубку с кисетом и приложив к ним синенькую, протянул все это Гавриле: "Ну, спасибо, Гаврила, уважил”. Росту Гаврила был средняго, лет пятидесяти, выглядел неловким и некрепким. Несмотря на это, садился в седло толчком с земли, спрыгивал на ходу скачущей лошади на кучу собак, держащих лису, скакал по мерзлым пластам пашни на перекоски зверю и пил водку, перекрестясь и запрокинув голову. В разговоре имел привычку щурить глаза и говорить протяжно женским голосом, при том поглаживая то усы, то прилизанную "лопатой" бороду. А поговорить он любил и умел. То, что укладывалось бы у другого в три слова, Гавриле требовалось много и слов, и времени, чтобы полностью оттитуловать персону, его слушающаю, затем ввести ея в пргдшествующаю событию обстановку. Его вкрадчивая речь отличалась изысканными словами и манерой выражаться необычайно вежливо. Все окружающия почитали его и звали охотником, хотя одной охотой он явно существовать не мог. Правда, в трудную минуту он обращался с просьбой поддержать в нужде, и его соратники по полеванию — господа, конечно, не отказывали в просимом. Кроме охоты, Гаврила бывал полезен господам в поручениях, выполнить которыя не всякий смог бы: привезти купленных лошадей по железной дороге из Оренбурга, бычка племеннаго, породистых свиней или баранов, приобретенных на выставке, например, в Саратове. На такия дела Гаврила имел многолетнюю практику, на пароходах и чугунке исколесил всю Россию и лучшаго умельца на сии поручения найти было трудно, да и честен, и старателен был на отличку. К тому же наблюдателен, и каждая поездка, как многотомная повесть, помещалась на полке его памяти. Чаще всего приходилось ездить в Оренбург, где покупались папой и дядей Борей киргизския лошади. В бытность мою в Кадетском корпусе присылали Гаврилу за купленным мною для самого дяди Бори трапотуном Гнездышкой, а затем пятью полукровками, купленными у Вигорста. Навешал он и Сызрань, Саратов, Нижний Новгород и всегда с подобными поручениями, которыя хорошо и удачливо выполнял. Любили завсегдатели господских кухонь послушать Гаврилу. Рассказывал о своих поездках складно и дотошно, подпускал и "для краснаго словца", но этим не злоупотреблял. Он и был псарем у брата Сережи до 1905 года. Постоянным служащим тем не менее не был, в Полибине появлялся лишь в охотничью пору, а в остальное время наезжал лишь навестить и поболтать. К этому времени постарел, подходило к шестидесяти, и в командировки стали его посылать со сподручным. Вот тут-то на смену Гавриле выплыл Федор Голубев, Федька, как его чаще величали на дворне. Это был тип по натуре своей удалой-разбойный, готовый на все ради лихой потехи и весельства. Сын еселевскаго двороваго человека, он с ранняго мальчишескаго возраста полюбил собак, привязался к охоте и стал отличным псарем, не будучи пригодным ни к чему более, с детства отличаясь от всех других дворовых ребятишек всевозможными дикими выходками. Например, он ложился вместе со щенятами и сосал суку, в вороньи гнезда клал куриныя яйца для высиживания бойцовых петухов, а однажды, поймав кошку и посадив ее в мешок, собрал борзых собак и, выйдя в чистое поле, вытряхнул кота из мешка, чтобы травить его собаками. Но бедному коту некуда было бежать и он вскочил на голову Федьки, а собаки, ухватив его за хвост, стали стаскивать с Федькиной головы. Вцеплявшийся когтями кот так избороздил Федьке голову, что пришлось голову отмывать от крови, выстригать волосы и две недели лечить. Вся биография Федьки сплошь украшена самыми отъявленными выходками, но, кажется, всех их превзошла история его женитьбы. Избранницей Федора была девка соседней деревни. Сам он из Еселевки, а она из Нойкино, что находились в шести верстах друг от друга. Родители Палаши, так звали девицу, знали о Федькиных намерениях, и, чтобы не выдать дочь за всем известнаго шалопая, с радостью ударили по рукам с посватавшимся к ней ладным парнем из своей же деревни. Да и со свадьбой решили поторопиться из боязни, как бы чего Федька не натворил. Но Палаша с Федькой давно были в сговоре, и за другого выходить она не собиралась. Дала о помоловке знать Федьке, но тот будто и не слышал — и в Нойкино не появлялся, и ни через кого ни слова не передавал. Бедная невеста совсем в нем разуверилась, а день свадьбы уже приближался. Наконец, наступил и он. Большим поездом троек, пар и одиночек, запряженных в разукрашенныя сани, повезли невесту в село Мордовскую Боклу в церковь, под венец. До Боклы верст восемь, а дорога идет лесом, все время пересекая горныя сувалы. Вдруг на дорогу из-за стога выскочили верховыя, наскакали на свадебный поезд и давай хлестать арапниками по кому и по чему попало. Впереди всех Федька, за ним его друзья — парни, которых он для храбрости подпоил. Лошади с дороги шарахнулись, сани попереворачивалисъ, сидевших в них родню жениха и невесты разбросало по снегу, и можно было наблюдать, как в сугробах барахтаются пестрые полушалки баб и девок, да оранжевыя дубленыя полушубки. Дальше расскажу словами Федьки, как он сам эту историю повествовал: "Ну! Стало быть! Тут я, на первой-то тройке, разукрашанной пестрыми лентами, и возз рил жениха. Лошади, значит, в сугроб загрохались, а он из саней выпросталси и стоит на дороге, а чего или куды и не знает. Налетел я на него, да грудью лошади с дороги в снег и сшиб, а сам все арапельником поливаю, значит, все поливаю, ну просто отвел на ем душу, словно выспалси. Затем бросил его да по сватьям тоже жарконько прошелси, потом к невестиным провожатым чинно подъехал да говорю: "Простите, стало быть, за беспокойство, а между протчим, прошу вас всех ехать дальше на мое с Палашей венчание"... Ну, как все положено в церкви справили, и к тестю в Нойкино. Входим в избу, говорю: "Благословите, папаша", и бух в ноги. Сперва, вроде как все там перепугались, а как за стол сели да после перваго "горько!” и глотка водки — все пошло по-родственному в лучшем виде..." Вид у Федора, хоть и при малом росте, был ухорский, но красотой он не отличался. Как-то не внушал доверия нос — кукырышем, как у Ленина. Жилистый, сильный и ловкий, он прекрасно, по-казачьи, сидел на коне и ездил лихо. Что касается борзой охоты, то это своеобразный вид стариннейшаго русскаго национальнаго спорта и любимейшее развлечение высшаго сословия, являющегося в то же время наследственным военным служилым классом русскаго государства. Русские дворяне в охотничьих упражнениях приобретали с юности физическое развитие и закалку, а в дальнейшем это служило постоянным тренингом. Практика в верховой езде создавала слитность с конем и умение управлять им. Охота требовала зоркости, уменения раэведовать местность и как ее использовать, быстраго понимания обстановки и незамедлительнаго решения задачи. Все эти качества, являясь главными и основными для военнаго начальника, вырабатывались на псовых охотах, заменявших в те времена упражнения, ныне проходимыя в военных училищах и на учебных маневрах. В настоящее время, с уничтожением коммунистической властью земельной собственности, вероятность псовой охоты полностью отсутствует, а потому вскоре будут забыты в России и виды традиционных охот с борзыми, которых можно еще видеть украшающими гостинныя любителей собак, но не поля охоты. Поэтому считаю подходящим и уместным отклониться от повествования жизни моего брата, так увлеченнаго в свое время псовой охотой, и ознакомить читателя, ежели до которого дойдут строки эти, с разновидностями любимейшаго вида русскаго национальнаго спорта. ...Сезон псовых охот, как и всяких иных, начинается в сентябре. Пока не ляжет снег, первую часть сезона именуют "по желтолистью”. В начале сентября дни бывают даже жаркими, и только по утрам, часов до десяти, еще прохладно, и скачки для собак, лошадей и самого охотника не изнурительны. Обычно в такое время больших охот не устраивается, а только от восхода солнца до наступления полуденнаго тепла. Охотник при этом выезжает с разсветом, имея собак на своре, и едет в места, где может оказаться заяц. На лис же, мех которых еще не перелинял на зимний, "не выкунил”, не охотятся. Цель такой охоты — тренировка собак и лошади, потяжелевших за лето, или приручение молодых собак к хождению на своре, ознакомлению с их поимкостью и другими охотничьими качествами. Обычно охотник едет шагом, справа от него, у ног лошади, на своре, продетой через кольца на ошейниках, идут двойка или тройка борзых. Проезжая по местам, где по соображениям может находиться зверь, он громко, как выстрелом из ружья, прохлопывает арапником. Если из кустов дикой вишни или бобовника — вид дикаго абрикоса — выскакивает заяц и бросается наутек, то охотник отпускает конец своры и возгласом "ату!” дает понять собакам, что они свободны и должны ловить зверя. Собаки, уже давно ожидавшия этаго, бросаются в погоню за ним, легко освободившись от своры, и начинается травля. Опытныя собаки распределяют между собой задания, чтобы не упустить зверя: перерезают ему дорогу к местам, где он может скрыться, несутся прямо за ним, не давая повернуть назад и т. п., но в то же время стараясь его все же поймать. Наконец, заяц оказывается схваченным поперек туловища пастью одного из псов. Подскочивший охотник соскакивает с коня, приняв зайца от собак, прикалывает его и за задние ноги приторачивает к торокам — ремням позади Сидения. Другой вид охоты называется "в наездку”. "В наездку” ездят по несколько борзятников на интервалах, зависящих от характера местности, на сто, двести пятьдесят и более метров. В этом случае, в ловле зверя участвуют собаки нескольких охотников. Охотятся в течение всего сезона, то есть до слишком глубокаго снега или наста — корки на поверхности снега в скачке, по которому собаки могут сломать ноги или оборвать пальцы. Следующим видом борзой охоты является "облава”. "Облавы” начинаются с замены дневной жары прохладой. Обычно дни для облав назначают заранее и по приглашению. Съехавшиеся накануне к хозяину тех мест, где на следующий день намечена облава, охотники обсуждают предлагаемый им план охоты и подчас горячо о нем спорят. Спать ложатся пораньше, а с разсветом уже на конях, с борзыми на сворах едут к лесу. Облава заключается в том, что охотники останавливаются перед лесом с одной стороны, несколько отступая и маскируясь прикрытием деревьев, кустов или стога сена. С противоположной стороны леса, если он небольшой, или его части заходят загонщики и, разсыпавшись в линию, начинают по сигналу двигаться в направлении стоящих охотников. Начинается гон. Крича, колотя досточкой о другую достку, ударяя ею по стволам деревьев, а иногда и имея в руках крутящуюся трещетку, загонщики издают шум, пугающий зверя. Он, стремясь спастись, бросается бежать в сторону охотников, притаившихся и хранящих тишину. Если же загонщики видят лису или волка, то кричат, кого видят и куда зверь бежит, стараясь его отпугнуть от возможности прорваться в сторону мимо линии охотников и скрыться в чаще леса. В это время охотники, стоя на своих местах или, по-охотничьи, "лазах", стараясь ни звуком, ни движением не обратить на себя внимания выбегающаго зверя, зорко наблюдают за опушкой леса. Псы также знают, откуда должен появиться зверь — напрягают зрение, слух и обоняние, дрожат от нервнаго напряжения и, став на задния лапы, ждут посыла хозяина: "Ату!” по зайцу или "У-лю-лю!” по красному зверю, волку и лисе, чтобы сразу рвануться полным ходом по примеченному зверю. Все это переживает и опытный охотничий конь, и всадник, будучи уверен в нем, что все требуемое он исполнит сам, стоит лишь толкнуть его ногами в бока. Напуганный шумом в лесу, зверь, особенно тот, что не однажды уходил невредимым из-под облав, выходит из лесу осторожно, с оглядкой, заранее обдумав для себя направление к спасительному месту, лишь бы путь туда был свободен. Каждый зверь по-своему оценивает местность и у каждаго своя манера спасаться. Лисы, например, знают, что напавший желтый лист — их защитный цвет, и умело его используют, беззвучно крадучись по нему, а важен каждый шаг и движение, чтобы остаться незамеченным. А там, бросившись наутек, можно успеть юркнуть в свою нору, не дав собакам приблизиться. Заяц верит в скорость своих ног, особенно, если утекать в гору, чему способствуют его длинныя и сильныя задния ноги. Под гору же, при коротких передних, он переворачивается через голову и теряет скорость. Волк хоть и чувствует свою силу, но знает, что один, против навалившейся на него своры собак, едва ли устоит. Он самоотверженно обороняется, нанося собакам глубокия раны своими клыками, но сквозь его яростныя выпады чувствуется сознаваемая им обреченность... Задача охотника — пропустить зверя мимо себя от леса и травить в поле. Видя, что зверь может уйти, в травлю вмешиваются соседи по "лазам”. Взятаго из-под борзых зайца колят кинжалом, лису ударяют по голове свинчаткой, вшитой в рукоять арапника, а волка колят кинжалом в бок, если не струнят. Струнить волка — надо иметь смелость. Борзыя, остановив волка, а делают это обычно два кобеля, держат его за шею с двух сторон. Третий же "страхует”, готовый немедленно вцепиться в него, если тому удастся стряхнуть с себя держащих, что нередко случается, если волк матерый — старый и опытный. Подскочивший охотник, спрыгнув с лошади, бросается на волка сзади и вставляет ему в пасть кнутовище арапника, как бы взнуздывая его, а затем тем самым кнутом то окручивая морду, то захватывая затылок, делает подобие узды. Волк уже не может пустить в оборону свои клыки. 225 После этого охотник сворой, на которой он держал борзых, связывает в узел все четыре ноги волка. И теперь его можно нести и класть в телегу, чтобы отвезти живым домой. Такой пойманный волк сидел обычно в пустой амбарушке и в клетке вывозился в поле, где его выпускали и на нем натравливали молодых борзых. Для описанной мною облавы "с гоном леса” загонщики нанимались в ближайшей деревне и обычно угощались завтраком и водкой. Эта облава стала почти общепринятой, тогда как до самаго конца прошлаго столетия "лес”, а по-охотничьи "остров” гнали стаей гончих собак. К нашему времени гончие сохранились у редких охотников и то по две-три собаки, с которыми охотились "в наездку” небольшим числом охотников, пуская гончих порыскать по разным зарослям кустарников и лесочкам. Но чтобы гнать на большой облаве, требовалась и большая стая и специальная организация гончей псарни. Такие оставались только у нескольких очень богатых любителей — при Императорской охоте и некоторых Великих Князьях. В Бузулукском уезде Ждановы и Кошкоровы держали небольшую стаю, о которой я уже упомянул при описании охоты... Скажу еще последнее. Можно охотиться на зайцев и весной, когда с полей сойдет снег, а в лесах и в оврагах еще лежит вода. Зайцы держатся тогда в полях и могут укрыться только в лесу, так как вода в оврагах преграждает им дорогу. Охотятся "в наездку”, а весенняя охота по-охотничьему лексикону называется "по брузгам”. Зачастую на облавах можно было видеть и ружейных охотников. Их лазы распределялись первыми перед лесом, а борзятники отодвигались еще дальше, в поле. Зверь, прорвавшийся через линию ружейников, доставался борзятникам. Об охоте я вкратце дал понятие затем, что в дальнейших моих описаниях придется не однажды упоминать разные эпизоды из охотничьего быта и не хотелось бы отвлекаться пояснениями... Возвращаюсь к описанию жизни Сергея Александровича Карамзина в конце девятнадцатаго века. ...Охотником Сережа стал с шестнадцати лет. До 1901, начиная с 1896, когда в Москве стали учиться брат Вася и сестры Таня и Соня, и была снята просторная квартира, а тете Вере поручено воспитание и прочия заботы о жизни детей, мы с Сережей оставались при родителях в деревне до поздней осени. Только в конце октября или ноябре ехали с мамой в Москву, где оставались на Святки и возвращались в Полибино перед Пасхой. Были годы, когда ездили дважды — первый раз возвращались после Рождества, а второй — ехали перед Великим Постом и в Полибино уже проводили послепасхальные недели. В те незабываемые годы к Святкам в Москву съезжалась вся семья — из деревни приезжал папа, а из Корпуса, а затем и из Риги, брат Коля... Живя почти постоянно в Полибине, мы с Сережей очень сблизились и, несмотря на разность в возрасте, жили одними интересами и развлечениями, проводя время в саду, на скотном дворе, в доме, но всегда находя себе занятие и никогда не скучая. В комнате, где мы с ним жили, стоял столярный верстак и шкаф, полный различных инструментов, пахло свежими стружками душистаго дерева — запахом детства... Одной из черт характера брата была необычайная аккуратность. Каждая вещь имела свое место, а потому инструменты исключительно отточены и содержались в таком виде, как будто их вчера только купили. Как сейчас вижу брата — заложив язык за щеку, Сережа строгал, пилил, долбил постоянно, делая табуретки, шкафчики, полочки, и тем самым наиграл такия твердыя и узловатыя мышцы на руках, каких не имели и здоровыя взрослыя. Иногда с охотой приезжал дядя Боря и захватывал Сережу с собой. Я еще по малолетству не ездил верхом и, не завидуя брату, собирал домашних собак, приглашал стараго борзаго Шайтана, котораго уже не брали на охоту, и шел с ними в сад гонять зайцев. Собаки вспугивали зайца, безнадежно его преследовали, а он несся, выскочив из саду в сторону Нарышкинской уремы. Стоя на жердях забора, я глядел ему вслед и испытывал удовольствие от такой охоты. В длинные осенния вечера перед ужином, любимым местом, где можно послушать рассказы о былых охотах и старых добрых временах, была кухня. Я испытал удовольствие от общения в "кухонном клубе” несколькими годами позже, когда подрос, а тогда, как только появлялся на пороге, меня немедленно просили пройти в дом или передавали тут же горничной, пришедшей за чем-нибудь на кухню. Сережа же просиживал там целыми часами и его пересказы услышаннаго, имели огромный успех в Москве. Передавал он их обычно на языке рассказчика из '‘кухоннаго клуба”, что придавало повестованию особый колорит. Как я уже сказал, по глубокой осени мама и мы с Сережой, а с нами моя гувернантка-немка, ехали в Москву. Иногда на станцию Асекеево добирались уже санным путем, по неглубокому снегу, тройкой в ряд. Чаще — тряской по грязи и гололедице. Спуск с горы к реке Кисле был опасен, дорога извивалась вдоль глубокой водомоины по обледенелому косогору. Коренник Воронко, выставив в упор передния ноги, еле перебирал ими, а задними, подобрав их к животу и сев на круп, скользил по обледенелой, твердой, как железо, земле. Мы, все сидящия в экипаже, замирали. Наступала тишина, мама крестилась, и слышалось только: "О-хо-о-о!” Это кучер Петруха успокаивал разволновавшихся лошадей. Много воспоминаний напрашивается о двух с половиной днях пути, но эти мои личныя впечатления оставлю до описания моей собственной жизни... Первая московская квартира в Левшинском переулке — отдельный деревянный дом во дворе, была мала и неудобна, а потому к следующему учебному году снята другая, в доме Сальковой в Большом Денежном, в том же районе между Пречистенкой и Арбатом. Первую я не запомнил хорошо, а потому большая часть воспоминаний относится к квартире в Денежном... В дни учебных занятий мы бывали все вместе только после возвращения из гимназии наших москвичей. Зато по праздникам собирались большой компанией. В Москве жили две семьи наших близких родственников — Зверевых и Корниловых. Вот с ними-то мы объединялись, составляя вместе шумную и веселую группу детей в шестнадцать человек от пяти до пятнадцати лет. Николай Андреевич Зверев, проректор Московскаго университета, был женат на Надежде Васильевне, маминой сестре, тете Наде, а другая сестра, Александра Васильевна, была замужем за доктором Александром Александровичем Корниловым, профессором-невропатологом Московскаго университета. В каждой из этих семей воспитывалось по пять детей, подходящих друг другу по возрасту. Наши Сережа и Вася, Зверевы Вася и Андрюша и Вася Корнилов представляли группу старших мальчиков, сверстников и погодков. Вторая группа состояла из девочек — наши Таня и Соня, Зверевы Соня и Люба и Корнилова Оля, также близкия друг другу по возрасту. И еще группа младших мальчиков — я, Сережа Зверев, всего на четыре месяца старше, и Борис Корнилов на четыре дня моложе. Еще оставались Соня Корнилова и ея меньшой брат Шура, которые за малолетством ни в какую группу не попадали. В первый год жизни в Москве младшему из нас, Боре Корнилову, да и мне с Сережей Зверевым, было всего-навсего по четыре года, а нашему Сереже, старшему из всех — четырнадцать. У Корниловых был свой дом в Нижне-Кисловском переулке, у Зверевых — казенная университетская квартира в Шереметьевском. Все три семьи жили в тесной родственной дружбе, по воскресным и праздничным дням собирались в одном из домов после обедни к завтраку и расходились, отужинав ранний, "детский ужин”. Квартиры Корниловых и Зверевых были просторней нашей в Денежном, но у нас вся детская компания чувствовала себя свободней и веселее. Жизнь в тех домах зависела от общественной и служебной глав семейств. Доктор Корнилов принимал больных, а Николай Андреевич Зверев — у себя по делам — посетителей. Вот и приходилось считаться с этим даже взрослым, не говоря уже о нас, детях — ходить на цыпочках, разговаривать шопотом, а при нарушении тишины получать и замечания. Правда, обычно днем мы шли на прогулку до самаго обеда. Редко все вместе, обычно группами. Старшия мальчики или самостоятельно или с кем-нибудь из взрослых. Девочки под наблюдением гувернантки, а мы трое под надзором другой. Малыши же оставались близ дома с третьей. Однако, помню случай, когда мы, как под эскортом всех гувернанток и впридачу им Марии Дмитриевны, всей группой дружно шествовали в зоологический сад... Сережу любили все братья и сестры за доброту, доверчивость, заботу о младших и какой-то врожденный аристократизм, а его деревенския манеры, которыми он щеголял, воспринимались как некое откровение. Словечки и выражения, вывезенныя с охот и полибинской "кухни”, вводились в речь наших московских родственников, а затем их можно было услышать и в коридорах классической гимназии. Иногда подхватывались и взрослыми, и вдруг со смехом вставлялись ими в серьезный разговор, придавая ему даже определенную прелесть простонародья. В Москве, в учебные часы, Сережа ходил по магазинам за покупками нужных ему для Полибина вещей. Это были вещи весьма разнообразныя — от борзовых и ружейных охотничьих принадлежностей до предметов своего туалета... На зиму 1901—1902 годов в Полибино был приглашен для подготовки брата к экзамену на аттестат зрелости учитель — студент Московскаго университета Николай Николаевич Пятницкий. Кроме Сережи, Николай Николаевич занимался и со мной, и с сыном помещика Пополутова Борисом, готовящимся для поступления в третий класс реальнаго училища. Борис Пополутов прожил у нас всю зиму, съездив только домой на Рождество, а весной отлично сдал экзамены и поступил в Самарское реальное училище. Николай Николаевич, хороший и приятный человек, стал нашим другом и мы, три его ученика, все свободное время проводили вместе. Он много читал нам вслух из русскай классическай литературы, в том числе долгими зимними вечерами мы прошли с ним всю "Историю Государства Российскаго”, написанную нашим с Сережей прадедом Николаем Михайловичем Карамзиным. Днем же мы бегали на лыжах или катались на коньках по залитому перед домом катку. Весной заказали нашему кузнецу Ивану Антясову сковать для нас небольшия наконечники на шесты, и увлекались пропусканием ручьев из скапливающихся около дома глубоких луж. Мы никогда не скучали, все было интересно и увлекательно. Науками занимались с девяти утра до часу дня, затем обедали, гуляли, пили чай, а от шести и до половины восьмого вечера делали уроки. А вот читали, как я уже сказал, со своим учителем по вечерам: Гоголь, Загоскин, Тургенев, Алексей Толстой, Пушкин, Лермонтов, Лев Толстой, а также Данилевский, Мордовцев. Читал Николай Николаевич замечательно, как заправский чтец, и мы с нетерпением ожидали того часа, когда закончив приготовление заданных на завтра уроков, разсевшись вокруг учителя, будем с напряженным вниманием слушать '‘Капитанскую дочку”, или "Рославлева" Загоскина, или какое-нибудь другое захватывающее произведение наших русских писателей. Но в апреле уехал Борис Пополутов, а вскоре и Пятницкий отправился в Москву сдавать свои очередныя экзамены в университете. ...О лете, проводимом неизменно в Полибине, следует сказать, что ежегодно дом наш наполнялся приезжавшими из дальних мест гостями, проводившими в имении все летния месяцы. И если одни уезжали, то на смену появлялись другие. Наше родовое гнездо считалось местом лучшаго отдыха и поправления здоровья. Баранина и кумыс башкирских ковыльных степей признаны медициной для лечения туберкулезных больных, что безспорно доказано кумысолечебными санаториями Башкирии. Туберкулезные, правда, к нам не приезжали, родители опасались заражения; но требующих поправки здоровья или поднятия сил после болезни из наших родственников и знакомых, а подчас и по просьбе их за других, съезжалось много... Мои родители отличались широким гостеприимством и заботой особенно о тех, которые стесняясь в средствах, не могли, даже при необходимости, поехать на курорт. Приезжали целыми семьями, и часто родители мои знакомились с ними лишь на пороге свояго дома. Первым, сохранившимся в моей детской памяти, было лето девяносто седьмого, когда мне исполнилось четыре года. Тогда из Нижегородской губернии к нам приехал мой дед Василий Александрович Хотяйницев и вся семья Зверевых с тетей Надей и тетями Наташей и Олей, и с ними зверевская гувернантка-немка. Что я запомнил о приезде и пребывании в Полибине этих дорогих нам родственников, я опишу в моих личных воспоминаниях... Василий Александрович  В. А. Карамзин Василий Александрович, четвертый сын Александра Николаевича и Екатерины Васильевны Карамзиных, родился 24 ноября 1885 года в день Святой Екатерины — имянин матери — в родовом имении отца Полибине. Его восприемниками при крещении были дед Василий Александрович Хотяйницев и дочь его, девица Вера Васильевна. Рос Вася крупным, здоровым, но немного пухлым ребенком. Детския годы прожил в Полибине, но когда настало время учиться грамоте и подготовляться к поступлению в гимназию, он проявил к учению большия способности и талант к рисованию. Приглашенный за два года до этого к детям учитель Александр Николаевич Чертенков весьма похвально, а подчас и восторженно, отзывался о его успехах. Но не забывал при случае изобразить Васины ухватки медвежонка и ответы на уроках простонародным языком, что тот усвоил в играх с дворовыми ребятами и из разсказов, услышанных на кухне, куда, несмотря на все запреты, заглядывал с братом Сережей. В 1896 году Васю, сестер Таню и Соню отвезли в Москву. Там была снята квартира. Брат сдал экзамен во второй класс Пятой Московской классической гимназии на Поварской, а сестры поступили в частную классическую гимназию С. Н. Фишера: Таня во второй класс, Соня — в первый. Их воспитанием стала заниматься тетя Вера и данная ей в помощь Мария Дмитриевна, Маничка. О жизни в московской квартире в Большом Левшинском, а затем в Денежном переулке я уже упоминал и еще вспомню о ней в описании свояго детства... Крупнаго и сильнаго, но, как я уже отметил, рыхловатаго, подверженнаго заболеваниям от ушибов, брата нельзя было в гимназическия годы назвать здоровым. То ли от ударов, то ли еще от каких причин у него на теле стали появляться нарывы. Лечил его в то время известный профессор Клейн. Он-то и посоветовал прекратить на год учение и уехать в деревню на отдых и кумыс. При этом не готовиться ни к каким осенним экзаменам, а просто остаться на второй год. Целебный воздух башкирских степей, баранина и ковыльный кумыс сделали свое дело. С того года болезненныя явления с нагноением больше не повторялись, и без всяких упражнений стала расти в нем большая сила — сказалась карамзинская порода. Оставшись на второй год в четвертом, он оказался в одном классе со своим двоюродным братом Василием Корниловым, и до окончания гимназии они больше не разставались. В зиму 1903-1904 годов в квартире в Денежном поселился двоюродный брат Карамзиных Василий Хотяйницев, поступивший в Московское Земледельческое учклише. Там же оказался приехавший с ним вместе из Нижегородской губернии его сверстник Сережа Матвеев-Рогов, или просто Сережа, как звали его все домашния. Он и трое Василиев — Карамзин, Корнилов и Хотяйницев — и составили ту тесную компанию, о похождениях которой сохранилось немало веселых разсказов, хотя время наступало трагическое — был канун революции 1905 года. Дружба между ними наблюдалась тесная и появлялись они всюду вместе. Бывали случаи, когда на них нападали бандиты из революционно-хулиганствующих шаек, а таких перед революцией развелось видимо-невидимо, но в драках, независимо от превосходства числа нападавших, противник, как говорится, бывал неизменно бит. Особенно с увлечением подвязался во всех историях Вася Хотяйницев. К весне выяснилось, что способному и умному, но большому лентяю Хотяйницеву, в Земледельческом пришел конец учению. Правда, осенью того же года начались забастовки, и Сережа Рогов перевелся в Кинельское сельскохозяйственное училище близ Самары. Вася Хотяйницев поехал туда же для сдачи вступительнаго экзамена и поселился в селе Студенцы, вблизи училища. С начавшейся и там забастовкой, они оба приехали в Полибино, где, в ожидании дальнейших возможностей, занялись охотой и прочими деревенскими развлечениями. Надо отметить, что мы все так любили наше Полибино, что сманить нас уехать куда-либо, кроме роднаго имения, было совершенно невозможно. Так и брат Вася все летния вакации и Святки проводил там. К осени 1904 года в Москве остались только Вася и Соня, так как Таня окончила гимназию и вернулась домой. Обширную квартиру в Денежном оставили и сняли небольшую в Кривоарбатском... Весной, когда начались у брата и сестры выпускные экзамены, произошло страшное несчастье — скоропостижно скончалась шестнадцатилетняя Соня. И те же экзамены не позволили поехать Васе в Полибино на похороны горячо любимой сестры, которую мы все горько и долго оплакивали... Окончив гимназию, Вася поступает в Петербургский университет на естественный факультет, избрав специальностью геологию. В Санкт-Петербурге он поселился у Зверевых. Сестра мамы, Надежда, была замужем за Николаем Андреевичем Зверевым, состоявшим в то время Товарищем министра народнаго просвещения. Их семья переехала из Москвы в Петербург, когда из Московскаго университета с должности ректора был назначен на пост министра народнаго просвещения Боголепов, а его помощником — Зверев, состоявший проректором. Старшие два сына Зверевых — Василий и Андрей, сверстники брата, — один немного старше, другой моложе. Оба они гостили у нас летом в имении, а тут их дружба стала еще крепче. С утра до вечера вместе: в университет и обратно, на прогулку, в музеи, в гости. Петербургский период жизни Василий Александрович вспоминал всегда с радостью и благодарностью... Еще не сдав государственных экзаменов в университете, в 1911 году, для отбытия воинской повинности Василий поступает вольноопределяющимся в Александрийский гусарский Ея Величества Государыни Императрицы Александры Федоровны полк, стоящий в Самаре. Тяжело дались первые месяцы учебной команды. Немало сногсшибаюшего смеха вызывали его старания выполнить требуемое. Дело в том, что он был совершенно здоров, к тому же потрясающе силен, но никогда не тренировался и не занимался спортом, был сыроват и тяжеловат. На вольтижировке ронял коня внутрь вольта, фихтуясь, рубил и колол так, что прорывалась кожа панцыря и из него летела вата. На рубке шашкой в пешем и конном строю, хоть и бывал не всегда меток, но уж если удар был правилен, то глиняные, большия пасхи, ставимыя для него особо, с кусками лозы, перерубались им с такой силой, что оставались стоять на своем месте как бы несрубленными. За такия и им подобныя проявления силы, он был прозван поручиком Глебовым, заведующим строевым обучением в учебной команде, "чудовищем”.  И. А. Глебов Назначили его в Пятый эскадрон, к ротмистру Пузыревскому, милейшему человеку и гусару до мозга костей. Вольноопределяющиеся обязаны были в один год положенной для них службы пройти курс учебной команды, а летом, после лагерных сборов, подготовиться и сдать на первый офицерский чин — прапорщика. После этаго уже уходили в запас, чтобы через три года явиться в строй на лагерныя сборы. Из эскадронов вольноопределяющиеся назначались в полковую учебную команду. Начальником ея был штабс-ротмистр Барнов, а помощником — поручик Глебов. Оба знающия свое дело, требовательные и понимающия. Одновременно с братом Василием вольноопределяющимися в полку служили правовед Ф. И. Гейнэ, Абаканович, князь Павел Урусов. Они принимались в офицерския собрания и обедали за общим столом. Жили они в городе, на частных квартирах. Брат жил в Гранд-отеле и в полк ездил на извозчике. Офицеры полка относились к нему "на дружественную ногу” и со многими из них он сблизился и подружился. В 1912 году, сдав соответственный экзамен, произведен в прапорщики запаса, а через год окончил и университет после сдачи государственных экзаменов. ...В июле 1914 года, будучи призван по мобилизации, прибыл в Александрийский гусарский полк на театр военных действий. Всю Первую Мировую войну прошел со своим полком Василий Александрович Карамзин, до времени развала русской армии зимой семнадцатого. Вернулся оборваный, голодный, убитый всем происходящим в России. Святки провел в Полибине, а затем, прожив месяц в Самаре, через Москву пробрался в Киев к гетману Скоропадскому... На Украине был адъютантом генерала графа Келлера, а после его убийства выехал в Германию, затем в Англию, намереваясь попасть в Архангельск, в Белую армию, возглавляемую генералом Е. К. Миллером. Но Архангельский фронт уже ликвидировался и, прожив некоторое время в Англии, Василий Александрович переехал в 1922 году в Эстонию. Надо сказать, что за время Первой Мировой войны он дослужился до чина штабс-ротмистра и награжден орденами Анны ll ст. с мечами... Эстония и стала для него, русскаго дворянина, последним пристанищем в этом мире... Жил Вася в Ревеле и, не имея постоянной службы, зарабатывал рисованием и выжиганием по дереву блюд, шкатулок, календарных стенок, яиц к Пасхе и т. п. Заработок был явно недостаточен для нужд жизни, тогда помогали приятели, кто чем мог. Узнав, что родители и братья с сестрой Татьяной находятся в Харбине, в эмиграции, списался с ними. И хотя письма приходили редко, но все же мы могли знать, что он жив. Наконец, случайные заработки прекратились, жить поддержкой "добрых людей” бесконечно невозможно, и в конце двадцать четвертаго года он уезжает в Нарву, где ему удается поступить на бумагопрядильную фабрику "Кренгольмская Мануфактура” постоянным рабочим. Жил в смежной комнате и дружил с Петром Петровичем Зубовым, казанским помещиком, правоведом и кавалергардом, котораго революция тоже оставила без крова и средств к существованию... "С Петром Петровичем мы уже пять лет дружим и живем вместе, — писал он нам в Китай. — Наш третий друг Пашков, уфимский помещик, тоже кавалергард, остался в Ревеле, но на днях приедет к нам на несколько дней, а затем уедет в Австрию, к больной матери". Сохранилось еще одно письмо от 12 апреля 1926 года: "У меня работа только сводит концы с концами. Вот-вот прервется, но по милости Божией все тянется. Зубов тоже уроками немного подрабатывает”. Из письма от 6 января 1939 года можно заключить, что женился Василий Александрович не позднее 1929, а с 1928 служил мастером на заводе, вырабатывающем горючие вещества из сланца кивиоли (сланце-перерабатывающий завод в посёлке Кивиыли - К. С.). В августе 1930 у него родился сын Александр, а в феврале 1933 — Михаил. Саша похож на брата Николая, а младший — на отца... Еще он нам сообщал, что написал пятьсот страниц родословной, а далее — о Полибино, что знал и помнил. Некоторые письма мамы и папы привел целиком. ...В 1940 году, при захвате Эстонии советскими войсками, Василий Карамзин арестован и разстрелян. Жена Мария Владимировна со старшим сыном Сашей отправлена этапом в Сибирь, где вскоре и умерла. Саша же оставался там. Но где? Это мне неведомо.  М. В. Карамзина А вот о судьбе Миши, младшего Васиного сына, вообще ничего не известно — где он остался, кто его воспитывал, получил ли он образование и какое — ничего не знаем. Единственное, знаю лишь по полученным от сестры Тани из Москвы сведениям, то, что сыновья Васи получили от правительственных учреждений официальныя уведомления, что их отец, Василий Александрович Карамзин, реабилитирован посмертно. Вероятно, с разоблачением деятельности "отца нации” Сталина... Публикации Татьяны Жилкиной на основании материалов из семейного архива Карамзиных. Начало № 183, №185, №186. Стиль и орфография авторского текста сохранены - Т. Ж. Сан-Франциско — Москва, 1994-1998. От редакции Полкового сайта. Василий Александрович Карамзин был расстрелян 30 июня 1941, в Ревеле. Мария Владимировна погибла в ссылке, 17 мая 1942, в селе Новый Васюган, Томская область. Их сыновья, Александр и Михаил, относительно благополучно прошли через советскую воспитательную систему. Михаил Васильевич живёт в Санкт-Петербурге, и уже его сын, Александр Михайлович принимает активное участие в восстановлении памяти о славных Александрийских гусарах, в истории которых Карамзины оставили заметный след.
| |
|
| |
| Просмотров: 1438 | |
| Всего комментариев: 0 | |